Роман Волков

Жила-была петля. Жила себе и жила. Никакая не веревочка, а просто петля…

К вокзальным кассам подбежал парень. Он сунул в щель паспорт, опустил в пластмассовый ковш деньги и протараторил в микрофон:
— Билет в один конец на ближайший поезд.
— Вам куда?
— На двести рублей.
— Тогда ижгородский. Сто восемьдесят девять рублей. Пожалуйста. Поезд стоит на третьем пути. 
Когда парень, вырвав билеты из щелки, побежал к выходу, кассирная девушка хмыкнула, нарочито тихо сказала вслед: «Сдачу-то возьми!» — и ловко положила монетки себе в сумочку. Потом пару минут она отрешенно смотрела на настенные часы, и, встрепенувшись, подумала: «Ну, часик еще продержимся».  И продолжила красить ногти в фиолетовый.
Поезд был полупуст, с мокрыми парящимися полами. Пройдя через весь вагон, парень залез на верхнюю полку, и опустив стекло, начал смотреть в окно. Взгляд натыкался на серые от железнодорожной пыли кусты. Медленные колеса заворочались, застучали по рельсам.  Показалось, что за кустами что-то мелькало. Когда он присмотрелся, стало понятно, что там давали представление бродячие скоморохи. Мужик с редкозубой улыбкой водил вокруг себя медвежонка на длинной цепке, изображая, как губернатор у народа деньги выбивает. А милиция, которая рядом стояла, сама смеялась. Мальчик обхаживал толпу на ходулях, ловил монетки, пряники и яблоки,  погружал их в нашейную торбу, отпуская дурацкие прибаутки. Слева на пригорке за ширмой разыгрывалась комедия: варежный Петрушка лупил влажной сосиской по спине звездно-полосатого дядю Сэма. Странно, но куклы говорили одинаковым голосом, а  различались только одеждой.  Бабка с лотком под грудями предлагала сигареты, самогон и пиво. Она подмигнула Евгению и спросила: 
— Чего смухордился, сынок? Можа пивка хлебнешь? Уж больно пиво нынче холодненькое.
Поезд продудел и заволок балаган облачным дымом. С дымом улетела  Юлина душа…
Евгений проснулся на жесткой полке, совершенно мокрый от пота и слёз. Болела голова. Поезд  устало стоял. Вдалеке на станции маняще горели окна ларька.
— Жарко. И хочется пива, — подумалось Евгению. Он надел сланцы, взял сумочку и вышел в тамбур. Проводница сказала ему вслед:
— Скорее.  Десять минут всего стоим.

…Перед изумленным доном Алонзио возвышался замок. Он пал на колени, усердно помолился богу и, сжав в руке меч, бросился к воротам…
Фолс Флоэрций «Мистикана»

Ежась от ветра, Евгений побежал к ларьку. На окошке  была наклеена маленькая бумажка. «Цветы». Поезд поехал, осторожно засвистев. До него было метров пятьсот… Последний вагон проплыл перед Евгением, когда он почти добежал.
Еще не до конца понимая всей беды, что с ним произошла, Евгений спросил у седого усача в цветочном ларьке:
— Эй, Риббентроп, когда следующий поезд?
Старик не ответил. Может быть, он был глухонемой, а может быть, спал, чуть приоткрыв глаза. А, нет, он не спал. Потому что кивнул головой на пожелтевший календарь, висевший у него за спиной. Улыбающийся карапуз в пышной юбчонке на вершок от земли приподнял огромную куклу.
Сзади по плечу хлопнули. Евгений вздрогнул, резко дернувшись. Женщина.
— Чего это ты, нашел с кем разговаривать. Он и глухой и дурачок с рождения. И цветов у него здесь отродясь не было.
— Не нужны мне никакие цветы.. Поезд у меня уехал, я за пивом пошел, а он  и это…
— Та-а-к, сегодня что у нас?
— Вторник, одиннадцатое число.
— Ну, в пятницу, значит, следующий поезд и будет. У нас только по вторникам и пятницам  ходят.
— А где здесь у  вас переночевать можно?
— Та-ак…
— Гостиница-то есть что ли?
— Да какая гостиница! Кто к нам приедет? А, вон, видишь, желтый дом? Вон там, вон, слева?
— Ну.
— Вот туда и иди. Санаторий это. Ну, для рабочих наших. Сема тебя и проводит. – Постучала в стекло. Помахала руками. Медленно говорит, — Семен, иди его проводи. Сторожу скажешь, что переночевать ему негде, от поезда отстал. Ну все. Он тебя доведет. Он по губам читает.
Усач погасил свет в ларьке, вышел и завозился с огромным навесным замком на двери. Евгений закурил, задумчиво глядя на серебряные очертания леса в глубине горизонта. Усач закрыл дверь и, не говоря ни слова, пошел.
По дороге к санаторию он разговорился:
— Олеська-то, Олеська-то, она дочку хотела. А у нее, это самое, хи-хи, сынок народился. Дом-то у нее большой, большой у нее дом-то. Она еще щи варит зеленые. Говорит, полезные. Поешь, говорит, Семен, поешь, поди, голодный. А сынок народился-то, сынок. Вон оно что. Вон оно как вышло-то. Сынок. Я-то ей говорю, говорю, мол, Олесь Санна, говорю, мне-то отец говорил, лучше, говорит, сын – бандит, чем девка – тихоня. А она-то дочку хотела. Полей, говорит, назову. Юбчонок всяких девчачьих напокупала. У нее еще дед – почтальон. Прошлый год в пожаре сгорел. А я цветы продаю, роза – двадцать, гвоздика – пять. Покупают люди-то. Мама-то мне говорит, Семен поешь щи-то, поди голодный. А дом-то у нас большой…
Тут он засмеялся, словно что-то вспомнив, и замолчал. 
Санаторий был пуст и мрачен. Его окружали гипсовые потрескавшиеся фигуры, пугающие своей бесполостью и отсутствием лиц. Полустертые аллейки терялись под маленькими желтыми цветочками акации, которые росли повсюду, как бесполезные сорняки. Среди этих гномов-растений устремлялась в небо, словно подпирая его, как единственное Мировое Дерево, безвершинная сосна. Стрекотали сверчки. В огромном унылом здании на третьем этаже горело маленькое неуютное окно. Оно напоминало легенды об алхимиках, что в своем замке ночи напролет искали философский камень.
Скрипнула древняя дверь.
— От поезда опоздал…
— Да уж время-то сколько…
Горит свечка, превращая лицо сторожа в посмертную маску карлика.
— Женя меня зовут.
— Очень приятно.

— А это еще кто? – пропищала Пуговица надтреснутым голосом.
— Ишь, какой расфуфыренный! – добавил Обломок дегтярного мыла.
— Гнать его в шею! – взвизгнул Бюстик Вольтера.
Флакончик из-под духов молчал: его распирала спесь. Как может он, в котором еще сохранился запах парфюма, разговаривать с таким сбродом…
Г. Х. Андерсен. «Флакончик»

Сторож проводил Евгения по лестнице, пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкие бронзовые ступени, нависающие сверху, и, открыв одну из множества резных дверей, произнес:
— Знакомьтесь. Наши отдыхающие.
— Сергей Семенович.
— Семен.
— Семенов Сан Саныч.
— Женя.
— Я надеюсь, вы хорошо проведете время, — сторож вышел и закрыл дверь на ключ.
Отдыхающие стояли вокруг большого шахматного стола и передвигали фигуры одного цвета, наверняка облупившиеся от прикосновений рук прежних постояльцев. Стульев не было. Одеты курортники были достаточно странно. Сергей Семенович был одет в золоченый камзол с пышным бантом, короткие кружевные штаны и белые рейтузы. Ноги украшали туфли с начищенными пряжками.
Семен носил  костюм балаганного шута, сшитый из  красных и зеленых лоскутков.
Сан Саныч был ширококостный мужчина. В отличие от своих соседей, он был облачен в серо-синюю пижаму, полинявшую от частой стирки. Халат, штаны и тапочки венчали, как клеймо вероотступника, штампы и инвентарные номера, причем на правом тапочке желтой краской было намалевано 3, а на левом – белой краской – 9.
Евгения их одежда сильно удивила, однако он не подал вида, чтобы не показаться невоспитанным.
— Да ты садись, не тушуйся, — произнес Семен, плавно, как рычаг скоростей, передвигая по доске фигуру, напоминающую статуэтку древнего языческого божка, на которой вершили судьбы людей еще жрецы Атлантиды.
— Вы, Евгений, не обращайте внимания, что мы так одеты, — промямлил Сергей Семенович, — просто по Правилам санатория мы должны носить спецодежду. Но в связи с нынешней ситуацией практически вся спецформа пришла в негодность. Оставшуюся крупицу вы можете лицезреть на достопочтенном Александре Александровиче.
— А этих вот товарищей, — добавил неожиданно тонким голосом Сан Саныч, — потому что пижамы им не достались, обрядили в актерское тряпье. Здесь театр раньше был.
— А что?! – ухмыльнулся Семен, утерев лоб шутовским колпачком, вытащив его из заднего кармана. – Мне костюмчик очень даже и нравится.
— Давайте вернемся, — вдруг сказал Сергей Семенович, понюхав табак из картонной табакерки, — к нашим баранам. На чем мы, позвольте спросить, остановились?
— Мы, э-э-э, — промычал Семен, почесываясь, — про дядю Витю говорили, про почтальона нашего, он еще о том годе помер.
— Позвольте, коллега, — возразил Сергей Семенович, — вы не поняли сути вопроса.
— Все я понял, — ухмыльнулся Семен, — помер и помер. Трындец. Все просто, как табурет.
— Помолчи, Семен, — сурово произнес Сан Саныч, — ты сперва бриться начни, а потом и будешь с нами на равных разговаривать, — и тут же, подмигнув Евгению, спросил, — а вы что на этот счет думаете?
— Про что? – не понял тот. — Про дядю Витю?
— Нет – нет – нет — нет! – затараторил, как отбойный молоток, Сергей Семенович. – Тема нашей дискуссии лежит гораздо глубже. С вашего позволения, я изложу основные тезисы. – Он достал из кожаного кошеля, висевшего на поясе,  скомканный листочек. – Первое. Правда ли, что смерть – это переход к вечному свету. Второе. Реально ли создать перпетуум мобиле. Третье. Что первично: материя или сознание. Четвертое. Как бороться с нарушениями, допускаемыми при бухгалтерском учете товарно-материальных ценностей. На этом повестка консилиума закончена, — подытожил он, приняв насквозь фальшивую позу провинциального актера.
— Вам мат, — издав гулкое эхо, произнес Семен и торжествующе сплюнул.
— Вы это пятым пунктом запишите, — гоготнул Сан Саныч.
— Минутку, — засуетился Сергей Семенович, — мне нужно обдумать ситуацию. – Он отошел в угол, скорчился, и секунд через сорок вернулся к столу, странно изменившись.
Неожиданно в замке завозился ключ, дверь распахнулась, и из тьмы коридора вышел сторож, держа поднос с гранеными стаканами в подстаканниках. Из-за его плеча виновато высовывал голову Сема-дурачок. 
— Вот, господа отдыхающие, — ставя поднос на шахматный стол и кланяясь, сказал сторож, — чайку вам принес. Вам, Сергей Семенович, с брусничным листом. – Он поставил перед ним стакан. – Тебе, Семен —  морковный. Вам, Сан Саныч, — с айвой и тертым орехом. А вам, Женя, — варенец и сыр пошехонский.
— Позвольте, позвольте, — взвизгнул Сергей Семенович, — а где же сам чай!?
— Стаканчики-то пустые, — добавил Семен с недобрым выражением глаз и для наглядности перевернул стакан.
— Ну, забыл, — спокойно отвечал сторож, — сейчас принесу. – Он вышел, забрав стаканы, и в замке заплясал ключ.
— Старый кретин, — беззлобно сказал Сан Саныч, — непонятно, как такой гнилой персонал держат в солидном учреждении.
— Мне думается, — подхалимским шепотком добавил Сергей Семенович, — надо бы сообщить, куда следует.
— Да ладно, — махнув рукой, возразил Семен, — забыл и забыл. Что вы к старику-то привязались! Женьку вон принес же варенца! И нам принесет.
Евгений молча отхлебнул варенца, глядя на Сему-дурачка, который уселся на скамью и начал взором философа разглядывать интерьер комнаты. В ее середине, привинченный к полу, грозно стоял шахматный стол, на котором не хватало только, пожалуй, надписи «Титаник». Больше в комнате ничего не было, кроме массивной лавки, стоявшей у стены. На длинной серой стене, в самом центре, пугала глаз потухшая тысячи лет назад прямоугольная лампа с надписью «Выход». Пол был обит нечистой материей, напоминающей ткань, из которой шьют подштанники. Дверей, за исключением той, из которой вошли сторож и Сема-дурачок, больше не было.

…Горели мусорные баки.
Уныло пел магнитофон.
Я на бумаге ставил знаки,
Что принесут мне миллион.
Я принц гудронных новостроек,
Я сын распластанной толпы.
Я храм воздвигнул из помоек.
Для вас, убогих  и слепых…
Стихи неизвестного современного поэта.

— Итак, мы остановились на первом тезисе, — прервав тишину, сказал Сергей Семенович и заглянул в свой листочек, проведя пальцем по строке. – Правда ли, что смерть – это переход к вечному свету. Прошу высказывать свои мнения.
— Можно, я скажу, — спросил Семен, и не дожидаясь разрешения, начал, — я вам про почтальона нашего, дядю Витю расскажу. Он на почте работал, письма, газетенки там всякие разносил, ну журналы, если кто выписывает. Так вот. Он когда с работы, ну с почты, домой приходил, дома, в общем, поест, и давай дотемна табуреты делать. Идешь, бывало, мимо его дома, а он сидит на табурете и табурет делает, ножку, там, к седелке прикручивает, или красит чего. Вот. Так в чем дело-то: табуреты эти до смерти никому нужны-то и не были, и так уж у всей деревни по десять штук стульчаков его дурацких, у меня вообще тринадцать. И он их, в общем, к себе в избу и ставил. Зайдешь, например, к нему, так нужно наверх залезать и по этим табуретам ходить: ну везде табуреты, уж и пола-то не видать, одни табуреты.
— Семен, дорогой вы мой, — прервал Сергей Семенович, — а где же связь вашей притчи с нашим тезисом о смерти?
— А вы, это, не мешайте рассказывать. Я что говорю-то, прошлый год сидит дядя Витя на улице, дома-то сидеть ему уж негде было, он там табуреты уже во второй ярус начал ставить, и строгает свой табурет. А на дворе был, этот, ну День пожарника, в общем. И идет, значит, по улице какой-то пожарник. Ну, пьяный, конечно. Подходит, в общем, к дяде Вите, спросил его там что-то, ну тот — ноль внимания, сидит и табурет свой делает. Ну тот раз спросил, два спросил, а потом хвать табурет, прямо из рук у него вырвал, да и хлобысть дядю Витю по башке, вот сюда вот, —  здесь рассказчик, подойдя к сидящему Семе-дурачку, с идиотской ухмылкой ткнул ему пальцем в висок, — тот брык на пол и умер. – Тут он замахал руками на Сергея Семеновича, готовящегося что-то сказать, и прокричал:
— Не перебивай, не перебивай, я еще не все! А дом-то его потом сгорел, и табуреты все его к чертовой бабушке сгорели! Вот так вот. – Тут он показал руками, как сгорели табуреты. – Вот тебе — смерть, а вот тебе и свет. То-то. – И он, довольный своим рассказом, показал Сергею Семеновичу язык. Это было так неожиданно, что Евгений поперхнулся варенцом и мучительно закашлялся, разбрызгивая капли белой жидкости на пол. Сема-дурачок степенно встал, неторопливым шагом подошел к нему, и пребольно стукнул сухоньким кулачком по спине, произнеся:
— Не в то горлышко попало. — Затем так же медленно сел и горько заплакал, то ли от того что ему стало жалко Евгения, то ли от рассказа, который он понял, читая  по губам Семена. Сергей же Семенович, незаметно для других, так как все были увлечены Евгением, закусил губу, как только Семен закончил повествование. Он, сжав кулаки, отошел в угол и сел на корточки. Потом он подошел к табличке «Выход», вздохнул и вернулся к столу. При этом несколько раз глаза его вспыхнули недобрым пламенем.
— Что ж вы, хлопцы, приуныли! — вдруг заорал Сан Саныч, — давай-ка грянем нашу! – Тут Сема-дурачок раздал, всем кроме Евгения, требники с надписями «Санаторно-курортная книжка». – Вам не хватило – вы у нас новенький. Так что садитесь и слушайте.
Все выстроились в шеренгу, а Евгений, взяв с собой кувшин с варенцом и стакан, сел на освободившуюся лавку. По счету Сан Саныча все, включая Сему-дурачка, который подглядывал Семену в псалтырь, запели:
— Как в поселочке да во Ижгороде
Поселился Змей — супостатина.
Воровал, подлец, малых детушек,
Чужих женушек, да скотинушку.
Тут и бросил клич Ижгородский князь
Во все стороны земли-матушки.
Али нет у нас добрых молодцев, 
Что заборят змея поганого.
И нашелся же богатырь один,
Долог путь его да печален был, 
Только все ж потом он туда пришел, 
И схватив в кулак трудомурию, 
Ибо лишь с нее Змею смерть придет,
Он тогда…
— Погодите, погодите, — прервал вдруг Сергей Семенович, — мы уже почти месяц поем эту песню, и так и не узнали, что же такое – трудомурия. Меня сейчас посетила мысль, быть может, Сема сходит за энциклопедией? Там-то точно должно быть написано. Сема, вы не сходите за энциклопедией? – медленно выговорил он, обращаясь к глухому. Тот кивнул, вынул ключ и, отперев дверь, вышел и тотчас же ее запер.
— Пока нам несут энциклопедию, я хочу взять на себя честь обнародовать, так сказать, ab secundo, иными словами – второй тезис нашего диспута, — продолжал Сергей Семенович, подглядывая в свой пергамент, — реально ли креативное создание perpetuum mobile.
— Я скажу, — опять выкрикнул Семен, и, высморкавшись в колпачок, начал, — только не перебивайте. Когда мне лет, этак, шестнадцать было… А, стоп. Это, в общем, история про первую любовь.
— Минуточку, — возмутился Сергей Семенович, — как- то это не состыковывается с перпетуумом мобиле. В принципе.
— Погоди, погоди, — ответил Семен, — будет вам и перпетум, будет вам и мобиле. Так вот. К нам в город попа распределили однажды. Хомячков фамилия его была. Ну а что – в церковь-то у нас кто ходит? Бабульки, дедульки всякие. А город у нас молодой. Вот и не ходил к нему никто. Ну человек десять в неделю.  И вот он подходит к главному, кто у них там главный там? Ну, в общем, к нему. И говорит: я, дескать, хочу, как воин Христов, блюсти истинную веру. И прошу, мол, вашего благословения, чтобы творить у нас Божий суд. Крестом, так сказать и огнем, насаждать православную веру. И открыл, короче, эту. Ну, в общем, инквизицию. И назвал ее тоже там, типа перпетум мобиле какой-то.
— Погоди, Семен, — прервал Сан Саныч, — а где же здесь тогда про любовь?
— Ну вы, это, определитесь, что ли. То вам то, то вам это… Будет вам и про любовь. Ну вот. Набрал он себе команду. Начальник суда у них был Кукловский Аполлон Зосимович, бухгалтер наш. И  тоже нашел кого взять, потому что был этот Аполлон, в общем, гермафродит. Ошибка природы. И до десяти годочков-то он был девочкой, Поля звали, а потом, ну, это, стал мужиком. А мать-то по привычке все в бабьи одежонки одевала. Главный дознаватель у него была, хотя почему была, она и сейчас есть, Булка. Ну это все так звали ее, а имя то и забыли настоящее. Жена председателя колхоза.
— Это уж ты врешь, милейший, — устало молвил Сергей Семенович, — не может быть в инквизиции женщины.
— Так в чем дело-то. Она до попа этого домогалась постоянно. На исповеди к нему ходила и все такое. До того его замотала, что он ее в комиссию свою включил, лишь бы отстала. Ну а старший инквизитор он сам был. А, вот еще, пыточных дел мастером был у них пастух наш, тоже Семен, кстати. Дебил, про него говорили, полный, только неправда это, никакой он не дебил, а хороший парень, просто его не понимали. Он сейчас в санатории специальном отдыхает. Ну вот. Приходит этот Семен однажды к ним и говорит, дескать, есть у нас колдунья чернокнижная. На метле на шабаш летает, лошадей травит и вообще. В колесо, мол, превращается и по улицам ездиет. А это он зачем сказал-то, знаете?
— Зачем?
— Ну как зачем, Чайников этот, Хомячков то есть, обещал 25% всех денег подсудимого тому, кто, значит про него правду-то и рассказал. А ведьма эта будто бы была Олеся, одиннадцать лет ей тогда было. В классе со мной училась. Ну вот. Поймали ее, когда она из школы шла, и в подвал свой притащили. Как сейчас помню, тоже День пожарника был. Сидят там, значит, за партой – стола-то у них не было, парта. Все в черном, кто в водолазке, кто в рясе, а Аполлон этот юбку черную напялил, крепдершиновую, а сверху пинжак свой и, еще, подлец этакий, на все пуговицы застегнулся. Крест над ними висит, из труб водопроводных сваренный, здоровый такой. Огонь в тазу горит, пытать чтобы. Ну, Аполлон пишет, а Хомячков говорит: ты, мол, виновна и присуждаешься к казни без пролития крови, то есть к смерти, в общем. Ну, Олеся эта, конечно, сразу кричать, я, мол, ничего не знаю и все такое. Есть за мной один грех: про хомячка забыла, когда переезжали, и он в банке помер от голода, но чтоб казнить за это – это уж ни в какие ворота не лезет. Ну а те говорят, мол, врешь ты все. Нам Семен все про тебя донес, его-то мы знаем, а тебя – нету. И все, копырдык тебе. А у них закон был такой: чтоб казнить, типа, инструментом жизни, чтобы дать потом душе жизнь вечную. Ну, значит, лопатой по башне. И Семен лопатой-то замахнулся, да как вдарит, да не подрассчитал малость. И, значит, лопатой как шибанет по кресту по этому, крест-то как звезданет по кукушке Хомячкову, вот сюда вот, — рассказчик показал Сергею Семеновичу на затылок и продолжил, не заметив, как тот тихонько отошел в угол и неуклюже сел на корточки, — и черепан-то весь ему разворотило. Ну все визжать, орать, а девочка-то под шумок и смоталась… Булке-то ничего не было, муж, чай денег отвез куда надо, там, мяса, молока всякого. А Аполлона как стали проверять, так оказалось, он еще десять человек зарезал, из тюрьмы сбежал раньше. Его и расстреляли. Он перед смертью, говорят, кричал, что Олеся эта на самом деле ведьма была, и Хомячкова, дескать, она и погубила. Вот тебе перпетуум, а вот тебе и мобиле. А, про любовь-то я забыл: на Олесе этой я женился потом. 
— А как же ты женился? Ей же одиннадцать лет было.
— Разрешили нам. А Булка-то в загсе сейчас работает. Сергей Семенович, что ж вы?
— Да что-то у меня голова кружится. Я, пожалуй, присяду. – Он поднялся из угла и сел на лавку. Глаза у него налились кровью, на лице проступил нездоровый румянец.

Некогда мудрец Ли Жень, перебрав вина, упал возле пагоды в сточную канаву. Проходившие мимо служки пытались его осмеять, но философ отвечал: «Тело упало, но дух возвысился».
«Идущий за конем».

 Тут зашелестел замок, дверь отворилась и в комнате появилась рука с котелком, а потом – и ее обладатель – Сема-дурачок.
— Мама щец зеленых прислала, говорит, похлебайте, пока горячие. – Он с грохотом поставил посудину на стол. Фигуры разлетелись по комнате, причем конь попал в котелок. Евгений закурил сигарету. Сергей Семенович поднял голову, пнул пешку, и вымолвил:
— А где же энциклопедия, мой драгоценнейший собрат? Я вас спрашиваю!
— А, забылось мне. Сейчас, я пулей. – И он вышел задом наперед, заперев дверь. Семен приподнял котелок, причем вместе с ним отодрал клетку от шахматного стола.
— Вот раньше-то кашу из топора варили, а у нас вон щи с конем будут. Шахматным.  – Сказал он, задумчиво помешивая варево фигурой. Затем он поставил котелок на пол. Есть никто не захотел.
— Третий тезис, с вашего позволения, я хотел бы осветить самостоятельно. Потому что наш многоуважаемый Семен зачастую отклоняется от сути вопроса. – Выговорил Сергей Семенович. – Итак, материя и сознание, извечный философский вопрос. Начну ab ovo. Корни этого повествования лежат достаточно далеко, тогда я еще работал библиотекарем в пожарной части. Мне довелось присутствовать на похоронах ребенка. Пренеприятнейшее, доложу вам, зрелище. Кошмарный случай: отец малыша вставлял стекло на чердаке. Мальчик тем временем играл с куклой внизу. Случайно из чердачного окна вылетела оса и ужалила  отца в шею. От неожиданной боли он выронил стекло, оно разбилось. Весь трагизм заключается в том, что ребенок кружился с куклой в вальсе. Один из осколков отлетел, описал дугу, и перерезал мальчику горло. Случись это секундой раньше либо позже, стекло попало бы в куклу, однако судьбе был угоден именно такой исход. Итак, на поминках случилось нечто невообразимое. 
— Вы, это, Сергей Семенович, рассказывать не умеете, — прервал Семен, — лучше я доскажу, я знаю, у меня друг там был.
— Я устал с вами бороться, — обречено махнул рукой Сергей Семенович, — рассказывайте.
— Что там было-то. Пришел, в общем, на эти поминки дядя Витя-почтальон, царство ему небесное. Табуреты принес. У нас в городе седелок-то не хватало никогда, ну он на застолья-то табуреты и носил всем. Ну его посадили в уголок, ешь, мол, пей, дядя Витя. Вот. Ну, выпили, как водится. А дяде Вите-то мало надо, спьянел он, значит. Смотрит, все что-то грустные сидят какие-то. Ну он думал так, забыл, что поминки это. Видит, у стеночки туба стоит. Это труба такая здоровущая, музыканты после похорон оставили. Дай-ка, думает, возьму я эту самую тубу, да и дуну в нее как следует. Взял ее, подкрался тихонечко к родителям пацана-то покойника, рядом с матерью присел на корточки, думает, дуну, все, глядишь, и развеселятся немножко. А то, что ж, плачут сидят. Да как дунет! И что ж вы думаете, из тубы из этой в разные стороны как полетит всякая всячина: и котлеты, и плюшки, и кисель даже. Голубец один даже матери-то усопшего прямо в глаз попал,  вот сюда вот. Ну дядю Витю, конечно сразу на пол повалили и давай ногами пинать, а друг-то мой взял, на голову ему самогона полбутылки вылил. А дядя Витя-то орет! Кричит, мол, я не виноват, это, говорит свыше на меня нашло! И тут кто-то из гостей и говорит: гляньте, говорит, икона-то кровью плачет! И впрямь, прямо с глаз чуть не ручьем течет. Подняли дядю Витю и дали ему еще стопочку выпить. Вот, Сергей Семенович, материя, а вот и сознание. Да?
— Кстати, — вдруг заговорил после долгого молчания Сан Саныч, — мне один мой приятель рассказывал, он тоже там был. У него прошлый день живот болел очень – яблок зеленых объелся. Сидит на этих поминках, как дурак, тошно ему внутри, все кишки играют, вот здесь вот ноет, — он показал на низ живота, — а есть-пить то надо! Иначе обидятся. Смотрит, рядом труба эта самая стоит. Он думает: вылью кисель туда, никто и не заметит. Вылил. Точно, не заметил никто. Тут суп принесли. Он и суп туда вылил, и котлеты, и голубцы с картошкой… Ну не мог он есть, тошно ему. А как дядю Витю бить-то стали, убьют, думает, мужика-то ни за что. Взял кружку киселя  вишневого, да и плеснул на икону, и крик поднял: знамение, знамение! Икона кровоточит! Так и спас почтальона.
— Погодите, погодите, Александр Александрович, — затараторил Сергей Семенович, —  вы же тоже там были, я вас видел! Вы-то…
— Ну был, — ответил Сан Саныч, — отходил я в тот момент по делам.
Сергей Семенович поплелся в угол.

…О, Египет, жемчужина мировых цивилизаций! О, великий Нил, голубой стрелой разрезающий пески на две половины! Священные Скарабеи, дайте мне мудрость Солнца!..
Истлевший клочок бумаги венчал зеленый плевок молодого солдата со знаком Силы на руке…
Из сборника молодых писателей Африки.

Заскрипела дверь и вошел сторож, держа в руках чайник и стаканы. 
— Вот, господа отдыхающие, — кланяясь, сказал он, — чайку вам принес. Вам, Сергей Семенович, с брусничным листом. Тебе, Семен —  морковный. Вам, Сан Саныч, — с айвой и тертым орехом. – Тут он наступил ногой в котелок со щами и упал, как жаба. Щи разлились по комнате, обрызгав всех капустой и картошкой. Чай тоже растекся из чайника, все перемешалось. Как ни странно, разбились только два стакана. Третий остался целехонек, и в него, вылетев из котла, забился шахматный конь.
— Вон оно как вышло-то, — удивленно сказал сторож. Он сел на пол и начал выдергивать из стакана коня. Наконец это ему удалось, фигура вылетела с оглушительным хлопком, но стакан ловко вывернулся и присоединился к своим собратьям. 
— Вот и попили чайку, — ядовито сказал Семен, выковыривая коня из кулака сторожа. Сторож протяжно рыгнул, причем на две октавы ниже, чем хлопок, вызванный вызволением коня из его руки, и понес забавную околесицу:
— Я давеча на чердаке здесь прибирался, журналов разных нашел, газетенок всяких. Старых. Потом их и использовал. Не могу в туалет без чтения ходить. Ибо сказано: любите книгу – и точник. И там я прочитал …
— Погоди-погоди, — сказал Семен, — какой такой точник? 
— Не знаю я чего это за точник. Слово больно уж хорошее, за душу берет: «точник»! Я-то когда учился раньше, в книжке одной приметил. А мыши дыр нагрызли, непонятно, что там дальше. Да вроде и так понятно: точник, — он замахал руками, словно одновременно пытаясь разогнать мух и взлететь.
Евгений знал окончание этой фразы, но промолчал, чтобы не показаться чересчур умным. Сторож между тем продолжал:
— Написано было там так. Статья называлась еще интересно: «Русская пирамида: возможно ли сие?». В Н-ской губернии, ну у нас, значит, жил помещик Х. И этот, значит, помещик Х имел тысячу душ крестьян. Взбрела ему как-то в голову блажь, поехал он заграницы глядеть. Не было его года два, приезжает весь под впечатлениями. Я говорит, был в Африке, видел там штуки такие треугольные стоят. Высоченные! Пирамиды называются. И зачем нужны они, непонятно. Спрашивал, спрашивал, и мужичонка один и шепни: дескать, только богатые люди их ставили. Чем богаче дворянин, тем пирамида и здоровей. Вот Х, ну я его так для краткости называть буду, и говорит: чем я хуже басурман? Я ж все-таки православный христианин, да и дворянин не последний. Будем у нас пирамиду строить. Я, говорит, ее всю веревочкой смерил и сюда, вот, веревочку эту привез. Чтоб моя пирамида хоть на пядь, а выше была. И вот еще, говорит. Тая пирамида была из каменюк здоровых сложена. Из чего каменюки эти делать будем? Один говорит: из дерева. А барин-то как заорет: как ты из дерева вот такущую каменюку сделаешь, дурак? Высечь дурака! И высекли. Другой говорит: из глины. Барин ему: где же ты глины столько наберешь, чтобы пирамиду сделать на полверсты? И того высекли. А был там мужик один, Семка Хомяк. Больно уж умный был, читал и подпись свою умел ставить. Тот и молви: навоз-то если высушить, будет прочнее любой каменюки. Ну барин ему: молодец! По-нашему все сделаем, по-русски. Дать ему чарку водки. Завтра, после заутрени и приступайте. И главным назначил того самого Семку Хомяка. Ну тот Хомяк все сделал по науке. Всех людишек разделил на четверо. Одни были собиральщики. Дети обычно. Ездили на телеге и навоз везде собирали. Другие – кидальщики. Навоз, что те собрали, в корыта кидали. Третьи — мешальщики. Брали туда только тех, у кого лаптей не было. Ну это понятно кто – голь перекатная. И то верно: кому ж охота дерьмо-то ногами мешать. А четвертые – самые почтенные были, писарь там волостной, бурмистр и прочие. Махальщики. Стояли да лопатами деревянными махали, чтоб сохло быстрее. А как засохнет, корыто-то кувырк! – и получалась каменюка. Навозная. Потом Хомяк нашел сосну высоченную, говорит – будет основа. Вокруг нее ложить будем. Ну и начали обкладывать. А барин-то по три раза на дню ходил веревочкой мерить, как работа движется. Ну поначалу там и мерить было нечего, и так видно, что не хватает высоты пирамиде. А потом он уж наверх мужика посылал с концом бечевы своей, а сам с мотком внизу стоял, радовался. Растет, говорит, растет, родимая. А Хомяк-то ходит вокруг, как волчок, с тетрадочкой, и под нос себе бубнит: помрем, говорит, а выстроим. 
Ну строили, строили, уж и сосну не видать, здоровущая получается. Однако ж и четверти веревочки не будет. Только, вишь ты, какая незадача – у всех, чай, семьи, хозяйство. Да и барину оброк нечем платить. Хотели даже веревочку отрезать, да как же ее отрежешь? Барин-то ее на руку привязал, даже спит с ней. Собрали сходку и пошли в хоромы барские. Батюшка, говорят, Христофор Семенович, не могем так боле. Всю кровушку пирамида выпила. Как так? Ну ты сам посуди: хозяйство-то в упадке! Мы-то ладно, мы людишки маленькие. А тебе каково? Барин тут призадумался. Он уж сам понял, что один вред от этой пирамиды, так слово господское назад не воротишь. А те ему дальше: да ладно хозяйство, смерды-то чьи? Твои! Гибнут! Двое уж померло! Как так? Да каменюками задавило дерьмяными! И кузнец-то, махальщик, до того замахался, что язык прикусил, вон неделю уж как пень, ходит, да глазами хлопает.
Барин смекнул, что к чему, да и говорит: что ж вы, дети мои, думаете, я – ирод какой? Семьям, кто помер, выдать по десять, нет, по пять рублев серебром, ходокам по чарке водки. А виновного хоть из-под земли достаньте, но чтоб к завтрему был. Те поклонились, ушли, да сели думать, кого ж выдать. Ан не прошло и пяти минут, как приходит к барину Хомяк с повинной. Пал наземь и говорит: я, батюшка, виноват! Прошляпил я башню. Не смог господского повеления выполнить. Казни, говорит, меня, только от позора избавь. 
А барин ему: повинную голову меч не сечет. Встань, прощаю тебя. Наутро свезли Хомяка в город, вырвали ноздри, заклеймили, да сослали на каторгу на вечное поселение. А в грамоте написали, что сослан за бунт, и что никакой он не Хомяк, а сын самого Емельки Пугача.
А барин народец собрал и говорит: я по доброте душевной эту пирамиду вам отдаю. Ну все, конечно, на колени, а потом и думают: зачем же она нам нужна? А потом и растащили потихоньку: навоз-то, знамо дело, все посевы в рост пущает. Вот тебе и все.
— Что ж за журнал, как называется? – спросил Семен.
— Да обложки-то не было! Старый журнал.
— Хотелось бы его посмотреть, вы бы не могли мне его подарить? – сказал Сергей Семенович, думая, что за такой журнал можно получить немалые деньги.
— Так я же говорю, я в туалете читал. Ну а потом – я уж и не помню куда его подевал.
— Жаль, — сказал Сергей Семенович.

…Раньше петухов кричит гудок,
Прорываясь в сознание каждого.
И завод наш, и школа, и ток –
Это – наше, советское, граждане!
Если враг, что за нашей спиной,
К нам придет, чтоб свалить на колени нас,
Как один, встанем мы в огнедышащий строй 
Под знамена великого Ленина!..
С. Голодный. Из поэмы «Непобедимые».

Тут в открытую дверь вошел Сема-дурачок, держа толстую тетрадь.
— Я принес энциклопедию, — весело молвил он.
— А! – из угла обрадовался Сергей Семенович, — вноси, голубчик. Что там у нас. Давай-ка посмотрим трудомурию. – Он взял из рук Семы тетрадь и удивился. – А что это здесь от руки написано?
— А это я сам писал, — с гордостью ответил Сема, — ночами.
— Ну что ж. Так. Труверы, Трувиль, трудодень, трудомурия. Вот! Слушайте: трудомурия (-ию, -ией) – 1.(филос.) — философская категория, обозначающая периодическое повторение чего-либо. Повторяться могут события, либо их отдельные элементы. 2. (муз. жарг.) – футляр для мундштуков у духовых инструментов. 3. (сексопат.) – патологическое желание детей одеваться в одежду противоположного пола, спровоцированное родителями. 4. Орудие казни у инквизиторов. Вот так, друзья мои.
— Ясно, — произнес Сан Саныч.
— Чего ясно то? Непонятно ни шута, — возразил Семен, — давайте там посмотрим про дядю Витю-почтальона. 
— Ну что вы, Семен, это же солидное издание, — ответил возмущенно Сергей Семенович. Глухой одобрительно покачал головой.
— Дайте, дайте сюда, Сергей Семенович, — на повышенных тонах сказал Семен, вырывая у того из рук фолиант, — так… Ну, а вы говорили – нет. Смотрите: дягиль, дядя Сэм, дядя Витя. Слушайте: дядя Витя (1900 – 1999), почтальон с 1932  г. В свободное от работы время занимался изготовлением табуретов. Погиб от руки безжалостного библиотекаря пожарной части. Убит табуретом.
— Этого не может быть! – возопил Сергей Семенович. – Дайте книгу! – Он выхватил летопись из рук оторопевшего Семена и судорожно начал вглядываться в страницу. – Нет здесь ничего, ни про какого дядю, ни про какого Витю!
— Да пошутил я, — ответил Семен, засмеялся и резко оборвал свой смех. Сергей Семенович, шатаясь, пошел в угол, и вдруг, как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис головой и повалился на четвереньки, не сказавши ни одного слова.
— На щах поскользнулся, — взволнованно пробормотал Сан Саныч и подбежал к нему.
— Или на фигурке какой, — добавил Семен и тоже засеменил к Сергею Семеновичу. Но тут же остановился и произнес, — Клиент дозрел. У него здесь бутылка самогона припрятана.
Действительно, Сергей Семенович был банальнейшим образом пьян. Поведя вокруг себя мутными глазами, он выговорил:
— Нынешнее мое состояние, pardon, не помешает нам довести консилиум до логического завершения, так сказать, до finita la tragedia. – На этих слова его конечности разъехались, тело обмякло, подобно медузе, и он с брызгами ткнулся в пол носом. Сан Саныч, Евгений и сторож осторожно его подняли. Сема-дурачок тоже пытался помочь, но, оказавшись лишним, больше мешал. Сергея Семеновича аккуратно положили на лавку, и он тут же с нее скатился и с грохотом упал на пол. Поднимать его не стали, а Семен, подойдя, с суровым видом вылил ему на голову остатки самогона. Там как раз было полбутылки.
— Согласно воле уснувшего, — заявил Сан Саныч, — закончим наш диспут. Женя, посмотри-ка, что там у него по бумажке написано.
Евгений вынул из кошеля Сергея Семеновича смятый пергамент, и с изумлением увидел там следующее:
«Женя, я не буду у тебя просить прощения, я перед тобой ни в чем не виновата.. Может быть потом, что-нибудь получится, если есть это потом. Было бы хорошо,  если  бы смерти  не было, но она есть.  Прощай. Джулия.».
— Хитро лиса хвостом вильнула, — резюмировал Семен, подхватив из рук оторопевшего Евгения листок, — ба! Сем, да это твое! На-ка, читай сам.
Гордый Сема-дурачок взял свиток и, насупившись, прочитал:
— Четвертое. Как бороться с нарушениями, допускаемыми при бухгалтерском учете товарно-материальных ценностей. – Сергей Семенович, ворочаясь на полу, с присвистом вздохнул, как чайник.
— Я пас, — неожиданно сказал Семен, — в этих-то делах я не понимаю ничего. Я всю жизнь пастухом проработал, байки вот травить могу, да коровам хвосты крутить, а чего не знаю, того не знаю. – Все напряженно молчали. Семен вдруг холодно посмотрел на сторожа и с ехидцей произнес. – Ты чего уселся? Наворочал сегодня делов, вот теперь и рассказывай.
— Давно это было, — неожиданно начал сторож, — вас то еще и в задумках не было, да и отцов ваших с мамками тоже. Тогда то все по-другому, лучше было. Раньше-то как, все как-то дружнее было. Песни пели. 
— Ты, это, давай-ка ближе к тексту, — сказал Семен, стряхивая с босой заскорузлой  ноги кружок моркови.
— Голод тогда был, — продолжал сторож, — неурожай. Лебеду все ели. Бывало, ткнешь пальцем в руку, а там ямка так и останется. Тиф еще ходил, парша, у кого черви в живом теле водились, у кого что… А все равно хорошо жили, душа в душу. Одной семьей. Я тогда еще молодой был, а брательник-то еще моложе. А братцу самому маленькому, пожалуй еще месяца не исполнилось. Титьку бы ему сосать, да молока у матери не было. Хлеб-то весь увезли в Поволжье: там еще больше голодали. Так тогдашний секретарь комсомольской ячейки на собраниях говорил. Виктор Исаакович звали, как сейчас помню, Бесполый фамилия еще была, чудная. И что случилось: я ходил по лесу, грибы собирал, мать с отцом на поле, а брательник-то средний дрова пошел во двор колоть. Малец-то наш,  то-то, что еще назвать-то его не успели, в зыбке лежал в избе. А сосед у нас был… да что ж, я вам это, поди уж сто раз рассказывал?
— Нету, говори, говори.
— Вот, сосед у нас был, как сейчас помню, этот самый Виктор Исаакович. Тощий такой мужичонка, и жена у него была больная. А больниц-то тогда не было, ну так и жили потихонечку. Бездетные они были, так что придумали: взяли со скотного двора колхозного хряка: что ему там делать, кроме него никакой скотины-то и не было, всю порезали давно или подохла. Хряк-то им под стать, одна кожа да кости. И был им этот хряк вместо ребенка, мыли его, холили, со стола кормили. Тут людям жрать нечего, а они свинью со стола кормили, спать на дерюжку ложили. Но молчал народ: человек-то был знающий, партиец, а в партию-то дураков не берут. Так что случилось: братан дров наколол, в полешницу сложил, заходит в избу. Ходит, по хозяйству хлопочет, то ли суп из крапивы делает, то ли еще что. Ходил, ходил по хате, да вдруг в голову ему мысль и пришла: что ж это малец-то не плачет совсем, вроде плакал всегда от голода-то. Сопит только странно как-то, громко. Подходит к зыбке, материю-то отодвинул, а там…
— Что?
— Свинья!! – дурным голосом заорал сторож – Слопал пацана всего без остатку! Лежит в колыбельке, рыло довольное, дрыхнет да похрюкивает!
Тут Семен выронил из рук коня, и тот полетел Сергею Семеновичу в голову, отчего тот на секунду очнулся и пробормотал:
— Свиньи вы все, — и опять отключился.
— Ну батя-то мой потом приходит к этому Виктору Исааковичу, — продолжал сторож, утирая пот со лба, — и говорит, хряк-то твой сыночка моего сожрал. Плакал даже. Ну Виктор Исаакович что сделать-то мог? Прости, говорит, да и отдал нам свиньюку эту. И молодец: кабы не хавронья, я б вам здесь не рассказывал. Голод тогда был. А жена-то Виктора Исааковича говорит ему, ты не мужчина, тряпка, мол. Зачем, говорит, хрюшу отдал мою? Она же мне как сынок родной была! И ушла от него. Да еще потом за председателя колхоза замуж вышла…

— Корнет! – вскричал Лутковский. – Шампанского!
А. Чемергез-Нурмагалиев. «Между кивером и шпорами».

— Ясно, — перебил Семен, было видно, что он не слушал сторожа, — а вот сейчас я расскажу, тоже веселая история. Жил у нас в городе один мужик, Евгений звали, тезка твой, получается. Нигде  он не работал никогда. Пока родители были живы – родители кормили, как померли – пошел в столовую посудомойщиком работать. Ну, потом его выгнали оттуда – он кастрюлю украл. Вот он и  он начал пить потихоньку. Потом – во вкус вошел, запил конкретно. Ну деньги откуда брал – вещи продавал из дома, родители-то его не бедно жили. Сначала одежу продал, книги,  потом вообще додумался – фотки там родителей в макулатуру сдал, письма батины, что матери из армии писал, марки его, тот марки собирал, потом – свои все документы сдал тоже в макулатуру, вот. Ну а потом начал все вообще продавать, тарелки, ложки и все такое. Туалет даже разобрал, продал, дерьмо из выгребной ямы  и то фермерам сдал. Ему все еще говорят: что ж делаешь-то! Одумайся, говорят. А он им: видение мне было, когда спал. Сплю, мол, а голос мне с неба и говорит: Женя, говорит, что ты маешься здесь? Ты ж гений, просто не понимает тебя никто, завидуют. От того-то тебе и плохо. Ты продай все вещи свои, все продай, что у тебя есть, и как не останется у тебя ничего, тут же я тебя и заберу. 
— Куда заберет-то?
— Как куда? Вестимо куда, в рай. А в раю-то текут реки водочные, да черпаки серебряные по берегу разложены. Хлебнешь водочки-то, да яблочком золотым закусишь. А кто не хочет черпаком пить, так заходит в реку-то и в водке плавает, а ангелочки летают, да яблочки райские в рот ложат. Ну все он вроде продал, полы отодрал, продал, обои, и те — в макулатуру снес. Потом и дом продал. Ничего не осталось. Потом думает: что ж не помираю-то – видно, дело в одеже, что на себе ношу. Крест снял, продал, шмотье все старьевщику сдал. Хотел трусы даже продать, да бабка ему одна знающая молвила: трусы-то не продавай, в рай без них — ни-ни, не пустят. Это, чай, рай божий, а не бордель какой. Вот сидит он на улице в одних трусах, бутылку самогоночки взял, дай, думает, отмечу финал свой. Закат земной жизни  своей. И хорошо-хорошо ему. Легко так: ничего у него не осталось, а завтра – в рай. Ну налопался он, да и заснул прямо на земле. Просыпается, думает – в раю. Открыл глаза – ан нет. Валяется в луже, где и упал, и рядом – бутылка пустая. И все ходят, да позевывают. Он дуриком орал, бегал по улице в одних трусанах и орал: обманула бабка, надо было трусы продать! Ходил продавал, да кто ж их у него купит: грязные все, и впридачу на жопе – дыра. Вот такенная, — Семен показал кулак, — тогда снял он эти трусы, изорвал все. Ждал, ждал, день, два, да так и не помер. Взял он тогда булыган, привязал к шее и пошел в колодец топиться. Сиганул туда вниз башкой, а там воды-то  не было, так он об камень свой и треснулся. Голову всю разбил, руки-ноги переломал, да и подзвоночник тоже. Ну вынули его, в город свезли в больницу, а он что – не шевелится, даже жевать не мог. Через трубочку его кормили, жижей какой-то. В туалет тоже не мог сам ходить, через дырочку в пузыре мочевом  все текло. Ну мир не без добрых людей – бабушка, что про трусы сказала, себе его и взяла. Посадит его на колясочку, к церкви вывезет, шапочку положит, и люди-то денежку и кидают. Она его кормит-поит, моет его, а по праздничкам в трубку-то ему рюмочку наливает.
Все слушали внимательно. Потом Евгений спросил:
— А что ж будет, когда бабка умрет?
— Известно что, — ни секунды не думая, ответил Семен – дочке достанется. Какой-никакой, а все же доход.
— Но это ужасно, — пробормотал Евгений.
— А ты попробуй, найди на дороге копеечку-то. Я вот сколько ни ходил, так и не нашел. – После этой шутки все, кроме Евгения, засмеялись. Даже Сергей Семенович во сне тоненько хохотнул.

Россия – для русских. — Смерть иноземцам! – Куришь, пьешь вино иль пиво – ты пособник Тель-Авива! – Х…й – Дрон, я тебя love…
Надписи в лифте.

— Вот я еще по старой памяти байку расскажу, — неожиданно взял слово сторож, — лет пять назад это случилось. Приехал к нам в село негр. Паки его звали, ну а мы все Пашка да Пашка. Так и пошло. Женился он на мордовке одной нашей: учились вместе, вот и снюхались. Ребенка заимели, назвали Хуан Мария Карлос. Длинно больно – ну мы Машкой пацана и кликали. А в стране тогда каша пошла: бомбисты, террористы всякие, чеченцев-то все искали. Они, говорят, баловали. Сижу я как-то на завалинке, курю, а ко мне соседка, Олеся, подходит. Сидишь, говорит, а завтра, может, всех перережут. Хватит, говорю, дура, брехать. Вот тебе крест, говорит. Александр Александрович-то что вчера видел! Что? Идет с работы ночью, ну, выпимши, конечно, слегка. Идет мимо избы негра нашего, смотрит – свет горит. Ни у кого не горит, а у него  — горит. Что такое? Может, думает, случилось чего? Дай, думает, погляжу. Как глянул – так и обмер. Сидит негр этот, Пашка, голый по пояс, чернющий, как сажа, да бельмами во все стороны так и зыркает, так и зыркает. Ну жена тут рядом, и негритенок-сынок мастерит что-то. Я говорю: что мастерит? Она говорит: ухо подставь, и на ухо мне шепнула: машину адскую! Дура, говорю, какая машина? Да и Шурка откуда знает, адская или не адская? Та мне: он человек знающий, все же начальник. Такую-то машину любой дурак узнает. Трубочки там, колбочки, капает что-то, чертежи у них понакиданы, и портрет Президента нашего кверх ногами висит. Ясно: хотят фабрику нашу матрасную на воздух поднять. Чтоб мощь русскую подорвать на корню. Пойду, говорит, соседям расскажу. Ну, я спать лег, слышу – шум на улице. Что такое? Выглянул – все село собралось. С факелами, а Александр Александрович впереди икону несет. Ну я галоши обул, выбежал, может, случилось чего? Слышу – чеченцев бить идут. Да у нас чеченцев-то сроду не было. А Александр Александрович говорит: все они одним миром мазаны – и чеченцы, и жиды, и негры, только и ищут как бы стибрить чего. Они страну-то нашу и разграбили. Потому мы так худо и живем. Раньше, мол, негров не было никаких, и как жили! Ну я затерся в толпу и пошел вместе со всеми. Иду, а рядом – повитуха идет наша. Говорит, от дьявола они все, негры эти. Они когда маленькие рождаются, у них на ногах – копытца малюсенькие. Сама видела, когда негритенка-то Пашкиного принимала. А потом отпали, как и не было. А дядя Витя, почтарь наш, говорит, они кровь русских младенцев пьют, потому и черные такие. Дошли до дома Пашкина, схватили его да и повесили на осине. И сынка туда же, нерусь черномазую. Все село собралось. Женьку-то, паралитика нашего, и то бабка на качалке посмотреть привезла. Он говорить-то не говорит, да и тот в негритенка-то плюнул, прямо в глазищи окаянному.  А жену-то не тронули, баба она и есть баба, дура. Так, потрепали немного, для порядка. Ну, потом пошли в избу, машину искать. Ну не нашли, конечно, он хоть и негр был, а не дурак, припрятал в землицу, ясное дело. Зато отыскали аппарат самогонный да винища десять ведер. Крепкий, зараза, аж глаза на лоб лезут. Ну, наутро участковый приехал, он на рыбалке был, а на площади висит парочка. Что такое? А никто не знает. Вдова Пашкина говорит – ребятенок-то Пашку супом обварил, тот его и повесил. Потом, говорит, мне вон три зуба выбил, да и сам повесился. Ну негра – народ-то дикий, что ты хочешь. А сама-то погоревала-погоревала, да и вышла замуж за участкового. А что – мужик грамотный, работящий, пьет, правда, как лошадь. Так кто ж сейчас не пьет?
— А я бы убил бабу его, — добавил Семен, — на том же дереве кверх ногами вздернул. Трахнул бы да вздернул. Сука потому что. С негром спала. Русских что ли нет?
— А вверх ногами почему? – спросил Сан Саныч.
— Да, а правда, почему? – добавил сторож.
— Ну как, она же русская. Баба-то. А до такого опустилась. До ниггера. Тьфу, говорить аж противно, сволочь, — он вдруг обратилась к Евгению, — а ты чего молчишь? Ладно, этот-то — дурак, ему сам Бог велел молчать, а ты чего?
— Мне не хочется об этом говорить.
— Нет уж, ты скажи, скажи.

…Розовый силуэт растаял за горизонтом. Они уходили, держась за руки, в дрожащую даль…
А. Мор. «Ветер страсти»

— Хорошо, – сказал Евгений, подумав, — раз я сегодня попал на праздник смеха, я тоже расскажу вам веселую историю. Обойдемся без личностей. Один человек, который жил в настоящем городе, был обычен, как все. Работал в хорошей конторе, получал неплохие деньги. У него были, как и у всех, и друзья и подруги. По выходным он пил с ними пиво, играл в карты, ездил на пикники, да и делал много такого, что есть в жизни каждого. Иногда, конечно, он думал, зачем он существует, но всегда эти мысли сводились к одному: не стоит усложнять себе жизнь, живи, как живешь. Впрочем, я отошел от темы. Я хотел рассказать немного не об этом. Однажды с ним произошла вещь, после которой он понял, что есть еще что-то такое, что от него ускользало. 
— Что за вещь-то?
— Ну, это словами не опишешь. Однажды его пригласили на свадьбу. Совершенно обычная церемония, ничего сверхъестественного. И закончилась она стандартно: гости начали расходиться, у кого были машины – тех развозили, а остальные добирались своим ходом. Он стоял на дороге, голосовал. Не знаю, что это было: случайность или нет, только сзади хлоп-хлоп его по плечу. Смотрит, а это девушка, тоже со свадьбы. Он еще за столом ее заметил, броская девушка. Мулатка. Мулаты — они все красивые.
— А кто такие эти мулаты?
— Темнокожая она была. А глаза голубые-голубые. Как небо. Она красила волосы в белый цвет. Ей так нравилось. Они сели вместе в машину. Слово за слово, разговорились. Ему даже показалось, что он знаком с ней давно — давно. Он сказал ей, что хотел бы с ней еще встретиться. Она ответила:  лучше не надо. Пожалуйста. Вышла из машины раньше, он доехал до дома и лег спать. Когда он проснулся, то сразу решил ее найти. Вечером пришел к ней домой. Они пили чай, и он сказал, что хотел бы прожить с ней всю жизнь. И хотя это нереально – любовь с первого взгляда, но ведь иначе и не может быть. Она открыла дверь и сказала: я не могу тебе ничего объяснить, но так будет лучше. Уходи. 
— Ну ты, это, не тяни резину. Они хоть переспали что ли?
— Ты, Семен, не мешай. Он нас слушал, не перебивал, теперь мы его послушаем.
— Потом он встречался с ней, как будто случайно, хотя ждал по несколько часов; звонил ей на работу, просто, чтобы услышать ее голос. Но она избегала встречи с ним. Он начал думать: почему? Ведь он был не таким уж уродом, у него были деньги и определенный вес в обществе. Почему? Прошло много времени, и он понял, что все эти думы его просто сожрут. Каждый день черный ручеек в его душе все разрастался, превращаясь в бушующий поток, плюющий грязью и камнями. Он пришел к ней домой. Пути назад у него не было. Ничего уже не было. Прежнего мира не существовало. Дверь открыла незнакомая женщина. Не толстая, а какая-то обвисшая. В руке она держала тряпку, с которой стекала мутная жижа и звонко капала на пол. Он спросил: а где Юлия? Женщина  хлопнула перед ним дверью. Он позвонил еще раз. Из-за приоткрытой двери раздался крик: а ну марш отсюда! Пока милицию не вызвала! Последнее, что он запомнил, была полоска белесого света и запах хлорки. 
Он так с ней и не встретился. Она умерла ровно через пять дней, двадцать четвертого августа. Хоронить ее никто не хотел, ее сожгли в крематории рядом с больницей. 
Он решил умереть. Весна наполняла город. Он чувствовал под ногами незнакомую твердость крыши. Ветер хлестал в лицо, в нем было что-то неуловимо–легкое, в воздухе пело дыхание новой жизни. Весь мир лежал под ним во всем своем величии. Сперва возвышались высотные дома с дрожащими звездочками окон, потом – зеленые ровные поля, потом – затемные леса, а за горизонтом, как ему увиделось, переливалось море. Хватило бы ничтожного движения, чтобы слиться с увиденным в этот миг. Он прыгнул вверх, веря, нет, зная, что взлетит, чтобы подняться и поцеловать Солнце взасос, и закричать во всю мощь своего горла: вот я!! Я лечу! Я живу, я есть во всем! И в те же тысячные доли секунды что-то в нем поднялось и тотчас же разорвалось, разбрызгиваясь по последним уголькам сознания, и закричали играющие рядом дети, а может быть, это колокольчики его мозга в последний раз траурно звякнули. Все просто. Тысячи раз он проигрывал это в своем мозгу, но так и не нашел в себе смелости это сделать.
— Псих он. В дурильнике ему самое место. Баб что ли мало?
— Да он и есть в дурильнике, — с грустной улыбкой ответил Евгений.

…С грохотом дверь распахнулась. Он в ужасе закричал:
— Ты же умер! Тебя нет! Я сам выпустил в тебя всю обойму!
— Я здесь и это неопровержимый факт…
Морин Александров. «Месть Мертвеца».

— Бросьте вы, все о печальном да о печальном, — сказал Сан Саныч, — я вот сейчас расскажу, а вы за меня порадуйтесь. Помните Витьку-то моего?
— Сына что ли? Который на подлодке разбился?
— Да. Только что б молчок. Никому чтоб ни слова. Помните, говорили, что вся команда погибла? Нам еще письмо пришло, дескать, сын ваш геройски погиб при выполнении воинского долга. Ну мы с женой погоревали-погоревали, а что ж поделаешь? Слезами горю не поможешь. Вот поехали в город, как раз год Витьке был, продуктов на поминки купить. Приходим домой, стали там раскладывать, делать все. И жена моя рыбу разворачивает, она еще в какую-то газетенку была завернута, да как закричит: Сашка, смотри-смотри – сынка наш!! Я подбежал, смотрю в газету эту, там – фотография. И на ней – Витька наш. И статья под ней. Пишут, дескать, что лучшей бригаде термистов объявлена благодарность и выплачена премия администрацией Северогорского машиностроительного завода. И главный бригадир, он там в центре на фотографии был, Порфирьев Д.– это Витька наш и был. Хоть и вроде не похож на себя, лицо вроде покруглее, и борода какая-то, а глаза, глаза-то — его, Витькины. Ни у кого больше глаз таких быть не могло. Ну мы поминки справили, а ночью не спим, все думаем, как же это. Написали вроде в письме, что погиб, да и гроб с его телом прислали, сами в землю хоронили. А глаза-то его. И потом, под утро, как озарение нашло. Я жене шепчу: понял я все. Никто там не погиб. А дали им всем чужие фамилии, на лицах операции сделали, чтоб не узнал никто, и по разным городам развезли и еще подписи взяли, чтоб никому до самой смерти своей не разглашали. А жена-то плачет и смеется. В гробах-то не было ничего, там же запаяно, не посмотришь. И лодку-то нарочно потопили, чтобы америкашек спровоцировать. Мол страна-то у нас слабая, и лодки сами собой тонут. И на людей, мол, нам наплевать. А потом, когда время придет, и американцы бучу заварят, мы все в один кулак и дадим им жару! Вот государство-то у нас какое правильное! Витьке, видишь, и работу дали, и квартиру, и семья, наверное, хорошая у него теперь. Да и видно: счастлив он: на фотографии-то улыбается! Если было бы плохо, стал бы улыбаться? Да и нам, вон, деньги платят, две тысячи. Хоть понимаем: сын к нам не приедет, и мы его никогда не увидим, так ведь долг перед Родиной. Вещь-то такая. 
Воздух обтекло молчание, чувствовалось, что каждый по-своему проникся этой историей. Неожиданно Сема-дурачок затараторил:
— Вранье это все. От нашей же торпеды лодка-то и потонула. Померли все, сразу же. А спасали-то их почему так долго: чтоб наверняка, чтоб никого в живых не осталось, чтоб никто ничего не сказал: мертвые-то не говорят.
Сан Саныч молча подошел к Семе и со всей силы ударил его в подбородок, а потом, когда тот упал, пнул его ногой в лицо. Все, кроме Евгения, одобрительно кивнули. Евгений что-то хотел сказать, но промолчал.
— А я вам больше скажу, — после короткого молчания сказал сторож, открывая дверь и выволакивая из комнаты Сему-дурачка, — это было, когда не та лодка потонула, а другая, давно еще. Тогда-то про это не так особо писали, как сейчас, но в народе слухи шли. Так потопла та лодка, а из-за кого? Вот ты как думаешь? А? А ты? – при этих словах он тыкал пальцем в лицо присутствующим.
Из уст всех, кроме Семена, раздавалось нечленораздельное мычание. Семен же, не долго думая, выпалил:
— Знамо дело, из-за дяди Вити-почтальона!
— Да ну тебя, Семен, я серьезно, а ты все как маленький! Ни причем здесь твой дядя Витя.
Семен, насупившись, показал кулак и прорычал:
— Чуешь, чем пахнет? Никакой он мне не дядя.
— Ну, ладно. Это к делу не относится, — при этих словах сторожа Сергей Семенович поежился и неприлично громко икнул. Семен хихикнул и изрек:
— Посади свинью под табурет, она и ноги на табурет, — и добавил грязное ругательство для придания весомости своей фразе.
— Я думаю, пора положить его на лавку, — Евгений показал на Сергея Семеновича, который безмятежно разметался на полу, как младенец, прижимая к груди шахматного короля.
— Нечего с ним нянчиться, — ответил Семен.
— Потом положим, — добавил Сан Саныч, — сперва историю выслушаем. Человека-то уважать надо, в особенности – старого, — здесь, довольный своими словами, он одобрительно крякнул и пожал сам себе руку.
— Ну вот, — продолжил сторож, — из-за кого лодка-то потопла? Ни в жизнь не догадаетесь. Сказал мне это, а нет, не могу сказать кто – тайна исповеди. Весомый один человек сказал. Виновного-то сразу нашли. Стрелочник это был на железной дороге. Напоролся, скотина, пьяный, да и забыл стрелку перевести. А там везли состав горючего для подлодки. Поезд, ясно дело, опоздал. А кабы вот он не опоздал, то лодку бы вовремя заправили. И лодка бы с миной тогда бы и не сошлась. Как раз, ученые подсчитали, не опоздай этот стрелочник на час стрелку перевести – мина бы ровнехонько мимо лодки и проплыла. Взяли голубчика да и в суд. А там сразу: высшая мера наказания без права обжалования. Ну а он и сам понимает: виноват. По телевизору его показывали: плачет! Простите, говорит, меня, люди добрые! И еще всем сказал: вот до чего водка-то доводит. А у самого-то трое мальцов осталось. Их тоже по телевизору показали. Говорят: жалко, конечно, батю, а моряков-то тех еще жальче. У них-то, чай, детей, если всех собрать, поболе нас будет.

Без эпиграфа.

— А я вот что на это скажу, — подняв указательный палец, сказал Семен, — не было никакой лодки, и никаких моряков. И американцев-то, пожалуй, нет никаких.
— Как же это нет?!
— А вот так: нет и все тут, — Семен развел руками, — и не было их никогда.
— А как же по телевизору показывают? И Америку, и Лондоны, и Парижи всякие-разные?
— А вот как. Есть за городом, в лесу, станция. Называется Семеновск. Может, видели? Там солдаты еще стоят, охраняют. Вот там-то все и снимают: и Америку, и Парижи ваши дурацкие, и все на свете. А потом, что наснимали-то, в телевизоре и кажут, чтоб народ задурить. Сутки напролет. И негров никаких нету: мужиков намажут ваксой, литру им поставят и снимают фильмы всякие.
— А как же Пашка, негр-то наш?
— А все это одной кистью малевано. Родился-то он в этом Семеновске, его наши и не знали никто.
— Да врешь ты все!
— Как вру! Чай, не сам выдумал: Кляйдин мне сказал, журналист наш. Выпили мы с ним как-то по рюмашечке, он и говорит: налей-ка, брат, еще. Что-то на душе мне тяжело. Ну мы с ним торпеду литровую и укушали. И под конец он мне во всем и признался. 
— Хватит, Семен, — не вытерпел Евгений, — я в Пензе родился и уж третий десяток живу. Хочешь сказать, и Пензы нет? Как же нет, когда я в ней живу?
— А там много отделений-то, в Семеновске этом. Ну их и назвали для простоты: какой — Пенза твоя, какой – Москва. Дети родятся, а им и говорят: в Пензе, мол, родился. А они верят: дети же. А невдомек, что в Семеновске на самом деле живут.
— Вранье все, — неуверенно произнес Сан Саныч, — я вон в Хабаровске служил, на поезде ехал неделю, полстраны видел.
— А Семеновск-то этот большой! Его и за месяц, может, не объедешь. Когда Кляйдин там был, на суд его на вертолете часов шесть везли, и вертолетчик ему и говорил, когда над разными городишками летели: вот — Семеновск, и это Семеновск, и там вон Семеновск. Везде Семеновск. И Хабаровск твой тоже : табличку-то долго что ли намалевать «Мы рады приветствовать Вас в городе Хабаровске»? А на деле – тот же Семеновск. 
— Так Кляйдин-то вроде не судимый, какой суд-то? – выкрикнул сторож, пытаясь посадить Семена в галошу.
— Так стрелочника когда судили. Не было никакого стрелочника. Кляйдин его играл. Намалевали ему синяки под глазами, сказали, чего там говорить нужно, а потом по телевизору и казали. 
— Да как же? Видел я стрелочника, никакой это не Кляйдин, вот те крест!
— Так ты что же, думаешь, там дураки все делают? Кляйдина-то в каком-нибудь дальнем уголке Семеновска и крутили. А для нас, потому что его здесь всякая собака знает, другого какого-нибудь показывали, только уже оттуда.
— Я-то нигде не снимался, — облегчено произнес Сан Саныч, — я там ракетную установку «Град» обслуживал. Здоровая такая.
— Обслуживал он! Ты-то думал, что обслуживал, а тебя незаметно и снимали на камеру-то. А потом в Семеновске и показывали, где тебя не знает никто. А тех кто тебя снимал, тоже снимали, тайком, конечно. Потом смотрят, пиво посасывают, да посмеиваются. А их-то, когда они смотрели, тоже снимали, вот что.
— Да тут петля какая-то получается… — Задумчиво произнес кто-то. А потом заорал: Погоди! А вот война, война-то была! Там-то ни камер, ни телевизоров не было!
— Радио было, газеты. А еще раньше – книги были. А когда писать не умели – слухи пускали. Только Семеновск, может, по-другому назывался, да и поменьше был.
— А кто же это все придумал-то? Зачем это нужно?
— Кто придумал, кто придумал… Кто его знает, придумал кто-то давным-давно, да забыли уж все. Поди разберись – где правда, где вранье, а может, и все едино. Да и зачем – тоже уж забыли. Так и дурят друг друга по привычке.
Все задумались. Их мысли молниеносной паутиной оплели всю комнату; они то разворачивались, как разноцветная лента  гимнастки; то вдруг слипались в клубок, напоминающий шаровую молнию; и,  разбиваясь о потолок, с неслышным хлопком разбрызгивались во все стороны горизонтальным дождем. Читатель, а ты умеешь читать мысли? Нет!?
Мысли-мысли, маленькие бесплотные существа… В механизме Творца что-то сломалось, защелкало, застучало. Внезапно эти своенравные шевырюжки обрели скелетики и оплотились нежным туманным мяском. Они быстро заполнили комнату, словно дым в заводской курилке, зароняли безвкусной ватой  все пространство. Не осталось ничего, кроме бесцветного куба комнаты…

— Я давно уже пас.
— Очко.
— Девятнадцать.
— Три, шесть… Шестнадцать.
Ветер из окна задул свечи и стало темно…
Димитр Семенов. «Покаяние».

Туман мало-помалу рассеивался. Мысли потихоньку гасли, как окурки. То здесь, то там выпрыгивали кусками чья-то босая нога, беретка с пупочкой, рука, сжимающая шахматного короля, и прочие обрубки, абсурдные в своей недоговоренности. Это малево было недолговечным. Вскоре появились очертания людей в маскарадных костюмах. Только все изменилось. Салютной вспышкой разрывался Сергей Семенович. Он открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, обнажая гнилые зубы мудрости, багровел лицевой кожей, ногтил ладони. Топал ногами, тряс телом. Что-то щелкнуло, шестеренка встала на свое место, звук включился. Сергей Семенович орал страшно, безумно, булькая и раздирая голос.
— Все меня ненавидят, я вас тоже всех ненавижу! Вы думали, я спал, а я все слышал! Вы сказали, что я – плюшевая свинка, у которой из рыла комками лезет желтая слежавшаяся вата! 
— Сергей Семенович, что вы…
— Никакой я вам не Сергей Семенович, и не был им никогда! Меня зовут Сергей Семенович, меня зовут Сема-дурачок, меня зовут Сан Саныч, меня зовут пластилиновая копия! – он с размаху чиркнулся лицом по стене, как спичка, даже показалось, что он вспыхнет. – Вы здесь говорили, что вы замечательные, просто добрейшие, умнейшие, правдивейшие! – Он еще раз отпустил пощечину стене собственным лицом, оставив на мутной обоине грязно-кровавую запятую. Кровь быстро впитывалась в синеватую бумагу и становилась фиолетовой. – Вы – червь! – Он резко повернулся к оторопевшим присутствующим. Левая половина его лица не изменилась, была лишь чуть забрызгана осторожными капельками крови. Другая же была отвратительно содрана. Бровь, отслоившись, приспущено свисала над глазом. Кровь стекала пленкой по всему лицевому мясу, текла по веку и капала с ресницы. Посередине носа, на границе нетронутости и зашкуренности, лохматилась кожа. Шейный бант, отражая лицо, был наполовину белоснежно бел, вторая половина была залита кровью.
— Сергей Семенович, да на вас лица нет, — пролепетал Семен.
— А я его спрятал. Вовнутрь. – Он повернулся ко всем задом и стер вторую половину лица о стену. Сторож заговорщицки подмигнул Евгению и молвил:
— Я-то знал, что этим все кончится.
— Пора! – заревел Сергей Семенович. – Не смейте меня останавливать! – Двинувшиеся было к нему свидетели этой сцены замерли в оцепенении. – Семен! Ведь это вы — палач шутовской инквизиции. Вы продали человека за щепоть выпуклой бумаги. Бедная Олеся! Посмотрите на свои руки! Этими похотливыми лапами вы излапали неоформившееся детское тельце! Вы изнасиловали ее на ступенях подвала, а потом, опасаясь мести родителей, женились на ней!
— Я отказываюсь это воспринимать, — выплюнул из себя слова Семен. Но Сергей Семенович не слышал. Разоблачения лились дальше. Теперь он тыкал пальцем в сторожа.
— Вы сменили свою фамилию – Хомячков, двадцать лет скрываясь в монастырской келье. Снимите, снимите свою скуфью! – Сторож, улыбаясь, снял с головы монашеский чепчик и наклонился. Все увидели огромный крестообразный шрам через весь лысый череп, посередь которого багровела вязь «инархос и исапС». Он с усмешкой сказал:
— Не пастушок бы этот дебильный, мы бы устроили всем козью жопу.
— Человек этот мне незнаком, — отпирался Семен. По лицу Сан Саныча стала расплываться улыбка, настораживающая своей неуместностью.
— Сан Саныч! Вы пятый год подряд видите один и тот же сон. Вы стоите перед зеркалом, а ваше отражение – негр! И на угольной его шее – белая петля, конец которой вы медленно затягиваете! А помните, что сказал вам негритенок перед смертью? «Гульдур иструда рудьлуг»! Вы облазили все словари, пытаясь узнать, что же это значит. А я вам скажу. В переводе с языка банту это значит «черное отражение белого». Мало того! Тогда, на поминках, это же вы были! Я видел! И вы же подло врали, говоря от лица какого-то несуществующего друга! 
— Да как вы смеете! Я же все-таки председатель колхоза!
— А сами-то вы что, Сергей Семенович? – Оправившись, сказал Семен. – Вы же дядю Витю-то убили! Табуретом по голове – хрясь! – и нету. 
— Это было не со мной.
— Как же, не со мной! Я-то все видел! Ни за грош старика укокошил. А ему ведь девяносто девять лет было.
— Ладно, Семен, — вступил Сан Саныч, — лаптем-то не прикидывайся. Ты ж сейчас почему почтальоном-то работаешь? А? Потому что письма любишь чужие читать. И дядю Витю сам хотел убить, да опередили. Ты ж всегда мечтал почтальоном-то работать, и к дяде Вите потому и ходил, он табуреты делает, а ты тайком из сумки его письмо-то – цап – и читаешь. 
— Да ладно вам! – попытался оправдаться Семен. – Я же не все письма читал, а только своих родных.
— А родных-то у тебя вся деревня! – подлил масла в огонь сторож.
— Вот именно! И дом дяди Витин ты спалил. Не пойму только – нарочно или по пьяни, сигарету не затушил.  
— Нарочно, нарочно, я точно знаю, — залебезил Сергей Семенович, разбрызгивая с остатков губ кровавые шарики, — на радостях, что стариковское место займет! К нему домой пробрался, знал ведь, что самогон у того есть! Вылакал весь чан да и пустил красного петуха.
— Ничего ты не знаешь, — ответил Семен, играя бубенчиками на своей шутовской курточке, — ни в чем я не виноват. Самогона-то, конечно, я хлебнул пару кружечек. Ну и что такого? Дяде Вите-то тогда уже самогон был нужен, как хомячку табурет. Чего добру-то пропадать? Или вдруг какие шалые люди проберутся да и выжрут все? 
— Ну ладно самогон, — согласился Сан Саныч, — а пожар, пожар-то кто учинил? Евгений что ли вон? – И все присутствующие осуждающе посмотрели на Евгения. Он хотел что-то ответить, но промолчал. Может быть оттого, что постеснялся, а может быть оттого, что мучительно хотел в туалет.
— И к пожару я непричастен, — ответил Семен, — разве я виноват, что дядя Витя такой дурак? Как жена от него ушла, так дома никто и не убирался. Опилки-то не один десяток лет копились. Уж полов-то не видно: табуреты да опилки. Прикурил я, спичку я бросил, опилки и затлели. Ну я, чай, не дурак, взял ведро из-под рукомойника да и плеснул немного. Думал – вода! А там горючее какое-то для табуреточных работ. Как полыхнет! Я окно-то открыл, думал, сквознячком задует. А жидкость какая-то ненормальная была: еще сильней гореть начала. Точно не вода была. И дядю Витю мертвого вместе с домом, да с сарайчиком, даже с завалинкой и слизало.
Повисло необыкновенно долгое молчание. Евгений попытался спросить, где туалет, но с первых же звуков понял, что если произнесет фразу до конца, то туалет ему уже не понадобиться.
— Ба! Сергей Семенович, да на вас лица нет. – Вдруг сказал Сан Саныч. — Да на вас лица нет!!
Сергей Семенович потрогал лицо и осознал, взглянув на окровавленные руки, что на нем действительно не было лица. Ему вдруг в голову пришли чьи-то слова: «…поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!». Он весь задрожал, припомнив это. Все в нем разом размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на пол.
Он стал на колени, поклонился до земли и поцеловал эту грязную материю с наслаждением и счастьем. Он встал и поклонился в другой раз. И дико заорал: 
— Я убийца!! Я брата своего маленького убил! Из колыбельки взял да выкинул в канаву! А свинью взял да и запихал в люльку, чтоб сожрать потом. Есть я хотел! Все ж ведь ели!! – он повалился на пол и забился в судорогах. Глаза закатились, обнажая желтизну белков. Изо рта вываливалась лохмами, мешалась с кровью от лица и падала на пол вязкая пена.

…Лик, ликуя, обезличел:
Личинками изликовал обличенных личины…
В. Хлебников
Внезапно открылась дверь и вошел Сема-дурачок. Он улыбался.
— Брат, я жив, — сказал он, протягивая ладони к Сергею Семеновичу.
— У-у-у… — произнес Сергей Семенович, голова его повисла, как у курицы, которой свернули шею, и со стуком упала на пол. Над ним на стене зажглась лампочка «Выход».
Без слов сторож поднял брата подмышки и выволок в раскрытую дверь, скрывшись в темноте. За ними вышел и Сема-дурачок. Будто бы так и должно быть, из насупленного мрака появилась голова старика в почтальонской фуражке. Беззубый рот его посасывал дымящуюся трубку. Затем из темноты появилась одна рука, сняла фуражку, обнажив лысый череп с треугольным шрамом, потом другая рука, вынырнув из ниоткуда, вытерла скомканным платочком желтую лысину и исчезла. Оставшаяся рука водрузила фуражку на место и тоже исчезла. Через секунду на месте головы была лишь улыбающаяся пустота. Евгению показалось, что к рукам старичка были привязаны тоненькие лески. Ему вдруг расхотелось в туалет.
— Вот поди ж ты, — сказал Семен и подмигнул Евгению обоими глазами, всем своим видом показывая фальшивую удивленность, — как корова хвостом вильнула! 
— Вот это корова хвостом вильнула! – добавил Сан Саныч, тайком подмигивая Семену. Заметив, что Евгений это увидел, он тотчас сделал вид, что ему что-то попало в глаз и завозил там пальцем. Семен начал выкладывать из себя слова совершенно бесчувственно, словно кукла, говорящая «мама», когда ей нажимают на живот. Сан Саныч отвечал так же.
— Выходит сторож был брат Сергея Семеновича.
— Как это удивительно.
— Удивительно.
— А Сема-дурачок тоже их брат.
— А ты ведь Сан Саныч сын сторожа и Булки.
— Внебрачный сын сторожа и Булки. Булка то какая молодец. 
— Так ты же ее муж.
— Ну и что председателю колхоза все можно. Олеся-то жена твоя тоже их дочь. Вот так сторож с Булкой.
— Вот мы папа какие молодцы ты на своей матери женился а я на сводной сестре.
— Эх сынка-сынка вырос ты а я и не заметил. А началось-то все с Виктора Исааковича почтальона.
— И с матери нашей с тобой батька.
— Батька-то батькой а братьями мы были хоть и сводными так и помрем.
Они неспешно стали подбирать шахматные фигуры и расставлять их на столе. Евгений понял, что означает выражение «ум зашел за разум». Он аккуратно лег на пол, прижал колени к подбородку и обнял их руками. Ему стало безразлично. Он нечаянно обписался. Нижним частям тела стало тепло. 
— Вы что-то совсем у нас загрустили, — сказал Семен, подойдя к Евгению, — давайте-ка, Сан Саныч, его разгрустим. Смотри, как дядя может. – Семен стянул с себя лицевую маску. (Читатель, ты ведь знаешь, как это делается?) Под ней было синее пластилиновое ничто. Голос существа раздался везде и нигде:
— Ты думаешь, я один такой? И у него такое же есть. (Сан Саныч тоже сдернул маску и застыл как кукольный манекен). И у всех есть, и у тебя тоже. Только приросло крепко.
Оно наклонилось к Евгению и стащило с него масочную пленку. 
— Ну не возьму, не возьму, не бойся, — и оно бережно опустило маску на пластилиновое естество. Стало непонятно как…
Причудилось, что посередь комнаты язвится веревочная лествица. Толстый мальчуган хватается за отвисающие перекладины. Лествица мотается от его веса, качается в такт с движениями. Мальчику тяжело. В одной руке он держит огромную Куклу, а с помощью другой урывчато подпрыгивает вверх. Кукла беспомощно висит кверх ногами, юбка закрывает ей лицо, обнажая розовую бесполость. У мальчика вспотела спина. Евгений полуподумал: а почему я не вижу лицо? Мальчик почувствовал это и повернулся. Под форменной фуражкой было восково-кукольное лицо дяди Вити-почтальона. В беззубом рту отдыхала игрушечная трубка. Он отпустил Куклину ногу и марионеточно погрозил пальчиком. Кукла медленно стала опадать на пол. Она приземлилась и разошлась по полу на составные части. Голова ее прокатилась мимо Евгения, коснулась его губ щеточными волосами и пластмассовым лицом — и это лицо было лицом самого Евгения. Оно беззвучно кричало и корчило рожи. Внутренние глаза закрылись.

Александр Филиппович: Дуняша, что ж вы наделали!
Дуня: Я?
Андрей: Папаша, будет вам.
Р. Волков, С. Чугунов. «Фунтик».

В зале темно. Гордо стоит настольная лампа, отвоевывая конусовидное пространство у мрака. Голос:
— Так, все. На сегодня довольно. Семен, включите свет в зале. 
— Где? – голос со сцены.
— Там за занавесом, желтый выключатель.
В зале загорается свет. 
— Все на сцену! Все, все, Олеся тоже. – Артисты выходят на сцену. – Так, ребята, молодцы. Хорошо. Но отдельные замечания все-таки есть. Сан Саныч, что у вас с позициями? Вот особенно сцена с вашим монологом. Вы должны стоять там, где я вам сказал, а не ходить по сцене. Статично? Динамики не хватает? Предоставьте мне судить, хватает ее или нет. Динамика должна быть в вашем монологе. Ваше хождение только отвлекает внимание зрителя. А этого не надо. Сан Саныч, не надо обижаться. Давайте прислушиваться к замечаниям режиссера. Мне из зала виднее. Так, дальше. Семен, вы переигрываете. Я, конечно, понимаю – образ, но должна быть мера. Вот, например, вытирать лоб колпачком – это лишнее. Вообще уберите колпачок. Выходите без него, он вам не нужен. В остальном все хорошо. Так, Хомячков. Где Хомячков? Сколько раз вам повторять, не курите за сценой! Так, идея со стаканом и конем – это находка. Молодец. Сергей Семенович, вообще хорошо. Чувствуется профессионализм. Только вот сцена с вашей истерикой. Вот я бы сделал чуть-чуть пожестче. Ну, ладно, ладно. В принципе и так очень неплохо. Делайте, как делали. К  Семе-дурачку вообще никаких замечаний. Сыграно идеально. Маленькая роль, а как сыграно?! Хорошо! Ну что, вижу, все устали. Давайте, остальное – завтра. А на сегодня – все свободны. До свиданья. Свет там выключите.
Свет гаснет. Гордо стоит настольная лампа, отвоевывая конусовидное пространство у мрака. В тусклом свете сидит человек. Потирает уставшие глаза пальцами. Евгений откладывает сценарий и поворачивается.
— Ну а вы что скажете?
Сергей Семенович, Сема-дурачок, Сан Саныч, Семен, Хомячков, Олеся начинают хлопать в ладоши. Хлопкие звуки обратным водопадом звенько взлетают под купол. Месиво звука как бы рождает  голос «Браво! Браво!». Медленно стекая, словно сметана, все стихает.

— Вот что, — сказал Сэм Длинный Ствол перепуганному индейцу Кожаному Носку, — никогда не буди меня, когда я сплю, сынок. Когда я почую опасность, то проснусь сам.
Фенимор Бумбер «Когда Дження проснется».

                    Евгений проснулся от прикосновения чьей-то руки. 
— Подъезжаем  к  Ижгороду, молодой человек.
— Ага, встаю. 
Состояние у Евгения было такое, будто пил весь день, уснул на закате, а через час его разбудили. Приснится же  такая дрянь. Надел кроссовки, вытащил из сумочки сигареты и пошел курить в тамбур. Эх. Юля, Юля. Прощай, моя девочка. Я успокоился. Кто знает, может когда-нибудь увидимся. 
        Поезд причалился. Евгений пошел брать билет домой.

— А теперь, детишки, — сказал гном Витаминка, — закрывайте глазки и – спать.
Людмила Кузоватова. «Колыбельная для моей малышки».

Желтая машина скорой помощи остановилась. Дверь открылась. Санитар №1 в нечистом белом халате, вылезая, поскользнулся и плашмя плюхнулся в грязь.
— Эх и дурак! – протянул санитар №2 в спортивной кофте и шортах и осторожно вылез из машины. – Эдя, ты же скот!
Санитар №1, поднимаясь из лужи, хлопнул себя кулаком по предплечью правой руки и процедил:
— Пшел в жопу!
— Бери носилки, мудило, и вперед!
Санитар №1 и санитар №2 подошли к огромному унылому зданию, где на третьем этаже горело маленькое неуютное окно. Оно напоминало легенды об алхимиках, что в своем замке ночи напролет искали философский камень.
Скрипнула древняя дверь.
— Где? Кто?
— А, слава Богу, быстро приехали, — затараторил старичок в монашеской шапочке, — да вы проходите, проходите. Вот ведь какая оказия приключилась. Вы, это, наверх, наверх поднимайтесь. Да осторожно, не ушибитесь.
Санитар №1 и санитар №2 поднялись по лестнице, пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкие бронзовые ступени, нависающие сверху. Дверь была открыта, горел свет. 
— Ну где больной? Ты что ли?
— Нет, я просто об стену поцарапался, — произнесло лицо, полностью обвернутое в бинты. – Вот наш пострадавший.
— Сидели, разговаривали, а он – бах! – и на пол. Скорчился, обдулся, как маленький, и затих чего-то. Сердце, наверное, – сказал человек, одетый в костюм балаганного шута.
— Мы уж помогли ему, кто чем может, да все без толку, — добавил другой, одетый  в серо-синюю пижаму, полинявшую от частой стирки.
— Пили, поди, — язвительно сказал санитар №1 в халате, заляпанном грязью.
— То-то и оно, что не пили. Я его сколько знаю, пил только один раз, когда в армию его забирали, и то пиво.
— Потому и помирает, — загоготал санитар №2, радуясь удавшейся  шутке.
— Хи-хи-хи, — задергалось лицо под бинтами.
Санитар №1 подошел к телу, пощупал двумя пальцами под скулой, развел веки и произнес:
— Поехали, Андрюха. Крякнул он у вас.
— Как?!
— Как. Как обычно.
— А что ж вы уходите? Вы не заберете?
— Труповозку звони. И «02» тоже, — санитар №1 закинул носилки на плечо.
— Вы, конечно, извините, не знаю, как зовут, — засуетилось лицо под марлевой маской, — может, это… Ну, за упокой, по рюмашечке.
— Ну это можно, — обрадовался санитар №2, выхватил рюмку, залпом выпил, отдал обратно, и пошел к двери, толкая перед собой санитара №1.
— А мне?! – Обиделся санитар №1.
— Тебе, главное! Тебе еще работать всю ночь! Поехали.
Санитар №1 и санитар №2 спустились вниз и осторожно залезли в машину. 
— Серега, включай мигалку, поедем, как короли.
Шофер выкинул из окна окурок и маленькая ракета ударилась в табличку «Санаторий-профилакторий г.Семеновск», прибитую рядом с дверью. Машина тронулась, фонтанируя грязью из-под колес и медленно уплыла в дальнее.

Жила-была книга. И  была она живая. Только она болела…

Шлепнулась последняя точка. Только что ее не было, а тут вдруг она появилась. Совершенно случайно. Шлепнулась непонятно откуда на тонкую живую пленку. Тотчас же вросла в нее, словно была здесь вечно. Читатель, а ты знаешь, что точка – это окошечко? И с обеих сторон – одинаковая темнота. И темнота-то такая, что про нее ничего и не скажешь. А раз с той стороны — темнота, и с другой стороны – темнота, то может, и нет никакого окошечка? А может быть, и есть?